Стихи Андрея Лупана. Часть 1.
Чудное село
Село из лощины, что с ним случилось?
Знаю одно:
с полей народ созывает оно.
Люди
как бы конец привычной судьбы несли, казалось, глаза предвещали бурю, сверкающую вдали.
Там, где призыв пробивался, краток и крут,
замер разорванный надвое труд.
Плуг деревянный покинут: не хотят надежды тащить его бороздою, как прежде.
К самому тяжкому полюсу мысли в тумане вечернем тянутся стражи измученной черни.
Слышно,
как в двери скребется беда, встав па порог, слышно — сочится в сердца молчания едкий сок.
Стонут люди у очага от голодной тоски,
лица уткнув в каменные кулаки.
Скажи, кроткий читатель,
Что сделал бы ты, игами затравленный не темноты, вели бы в это чудное село и ним, к твоим тебя занесло?
Когда,
открывая рукою чужой ржавый засов у двери небольшой, но шатким ступенькам спустишься в ад нищеты, скажи,
что сделаешь ты?
Зной
По карте Бессарабию исследуй,
внимательно исследуй — вот она:
на юге голод,
на востоке беды…
Пустынная и грустная страна.
У хутора не ходят хуторяне, дома забыли прежнее тепло.
И лишь сердца сожмутся над бурьяном, чтобы с землею слиться тяжело.
Ворота века
над безлюдной степью…
И, как иные дни не торопи, о чем ты мне споешь, душа столетья,
бредущего по выжженной степи?..
1934
Из глубин
Люди ушли…
Со старыми плугами ушли пахать за кодры, за леса.
Усталые шагали и словно бы немые,
закованные цепью тяжких дум.
О, пленный дух всеобщего молчанья,
когда-нибудь ударят два крыла
с твоих вершин полночных?
И встанет солнце от полета мысли,
и разомкнется нив бесплодье,
воскресших для семян и для труда?
1934
Заклинание
Эх, я!
Да я ли я?
Расчудны мои дела!..
Куда, к черту, позвала ты меня,
мечта моя —
шиворот-навыворот,
без весла, без выбора?
То решусь, то жуть берет и стою, как остреножен,
у премудрости таможни — шаг назад и шаг вперед.
Что тут — шут их разберет.
Эх, я, вот так я!
Погодите же, друзья,— тошно в пустоте стоять! Помозгуем и дадим образ сну и форму дыму, чтоб здоровьем молодым укрепить сердца любимым.
Вот нам приговор, сиречь,—
наказанье и угроза: бей, чтоб дельную извлечь мысль из каменного мозга, протолкнуть ее, худую, через века проходную!
Может, прав антихрист тощий,
что бунтует век за веком, возмущая тишь да гладь?
Что в огне, смоле и грозах
грязных душ белье полощет,
за безгрешных человеков н гроша не хочет дать?
Как нас в глину закопала рабства гордость и усталость!
Смысл дарованной нам жизни мы замкнули в гороскоп,
так что в жилах застоялась наша кровь,
как в грушах палых с кислым запахом сироп.
Как перемололись мы в жерновах свинцовой ночи!
Где же ключ от этой тьмы?
Вот он я, вот мое я,
что в цепях во тьме грохочет,—
сиять с себя оковы хочет!
1934
Поляна молчания
Я счастлив, тишина, тобою…
И открывалась мне свобода шагами понимания простого изморить пояс синий небосвода.
Я добр с листвой, что замыкает ветви, с землею, чутко уходящей в вечер, с ростками слов, дающих корни речи, е. изгибом чистым мысли человечьей.
Проталиною найденного света н успокоен, словно светом лун.
А там игра волнообразных дюн, закат зубчатый над кострами лета.
И радуги сияющая арка пробьется сквозь отары туч, и хоры звуков вознесутся жарко из леса дальнего, где заблудился луч.
Ты Видишь глобус?
Полушарий зеркала?
Там отражаются воспоминанья, годы,
и связывают нас с душой природы,
с мелодией, что в тишину звала.
И геральдическое солнце ясных дней
уйдет в жнивье из скошенных лучей.
Маска
Любимая, глянь — у окна
любви угасает лицо восковое,
над миром туман и глухой ветер воет…
Забвенье стоит у окна.
Тебе бы воскреснуть, войти, чтоб шепот услышал я твой,
склоненный над долгой тоской,—
пусть время над нами проходит и тьма заметает пути.
Из далей далеких услышь мое слово, к окну подойди,
когда станет темно, когда моросит и деревья стучатся в окно,
когда умолкает огонь и в доме сгущается вечер свинцовый.
Ты слышишь? Зовет по ночам назад невозвратной тропою любовь —
как виденье слепое, с руками, простертыми к нам.
1934
Коляда
Вифлеем! проходят с колядою,
Возвещают рождество ребята,
не минуя и беднейшей хаты…
Мать. уснула, не поев сегодня.
Входят вестники с рождественской звездою.
Не сажали их за стол в тот вечер,
Не кашли они тепла у печки,
Свежей не дарили им лепешки.
Толька канала в углу лампада,
Только лед в ведре нашли ребята да свечи огарок на окошке.
Вестники! — зачем вы к нам стучали?
И в Мороз искали путь зачем?
Уходили постники в печали…
Вифлеем, ты слышишь, Вифлеем?
Засуха
Нас в омут жизни закрутило,
изнемогаем, а палящий зной
навис над согнутой спиной…
Пощады, возмущенное светило!..
Жестокой обернулись болью
твоя пустыня и пустыня поля.
Весь мир тобою залит,
Но дар смертелен твой.
Здесь — отдых иль конец?—
в дымящиеся дали
глядим с надеждою слепой.
Мотыга борется с землей, как с черным зверем,
набрякшая рука сжимает рукоять:
во что еще нам верить?
Что можем откопать?
Здесь комья черные — горящий камень
ростки сосут огромными жуками.
На стебли плоские, как патлы мертвеца,
Упасть бы ниц, не подымать лица…
Пусть к небу из убогого предела
крестьянскою молитвою летело:
Ты проклято и пусто до конца!
Человек из будущих времен,
ты, надежды нашей давний данник,
высекайся молнией из тьмы!..
К тебе взывают, как из логова зимы,
наша боль и наше ожидание.
Рожденный от закованной мечты,
как вознесу к тебе я новую молитву?
Ты наша вера — дерзкий наш Христос —
вот день тебя через века пронес,
и вот душа повсюду, где есть ты,
росою окровавленной пролита.
Так подними же камень века, брат,
чтоб мог я возвестить, что ты таков,
каким лелеет мысль под звон оков,
когда она блуждает по ночам,
чтоб воровски добыть для тебя жизнь!..
А бытие — соленых дней исток,
опустошенное бездушием потрав.
Ворвется ли бурлящий тот поток
в застывшую тоску увядших трав?
1934