Стихи Андрея Лупана. Часть 5.
Арест
Хозяин корчмы, дядя почтенных лет,
кулаком отбросил тебя к порогу: но спасешься, нет!—
и засмеялся —
в креста и в бога…
Худому лицу твоему попало с лихвой.
Понятно тебе почему?
Это бой!
Он —
хозяин крепкий и честный, а ты —
оборванец безвестный,
выкидыш города полуночный, беззаконий источник.
На лбу — знак:
улица и подворотня,—
ото твой сан сегодня
и завтра в дождливые дни,
в мрак.
Оборванец…
Давно ли, скажи, тебя
безумные мысли обуревают,
что хлеб насильно из рук вырывают?
Желудка голодного право не ты ли
людям вещаешь, как филин?
Отдых мой и справедливость скребешь
ты, необузданный еж, и в месте непрочном,
скрюченный в засаде,
голодом диким во взгляде
тревожишь наш сон непорочный.
И если мы волею божьей,
свой долг выполняя,
едим сполна,
ты жизни своей проклятые
дрожжи кидаешь
нам в радость обеда
и в сладость вина
Что тебе нужно,
Нищий?
Куда метишь?
Чего ищешь?
Не подумал ли ты?..
Слышишь?
Когда ты руку поднял угрюмо,
Постягнув на мой хлеб,
Что ты подумал?
Справедливость!
Закон!
Народ!
Где вы?
Вот –
Здесь
Этот черный кулак
Железным крючком
натает меня на беду мою,
дергает в пропасть,
а этот бродяга бездомный,
враг —
ест,
думает.
1936
Скоро
Скоро мы воспрянем, слышишь, раб?
Мы встанем и на всей планете побьем
— ты слышишь?
— козырные карты смерти.
Пускай фанфарами гремит парад,
и пусть все их посулы и приказы вновь
— на полях кровавых встреч
— нам черепами скалятся безглазо, чтоб —
Слава! Слава! — нам костьми полечь.
Мы
воинство сожженных — в пепле,
в дыме
без имени, без счета, без лица,
один огромный молот мы подымем и разобьем все цепи — до конца!
Пусть жгут огнем
и пушечный глушит нас гром и гам, но ширится над нами ураган!
Мы тюрьмы распахнем, замки собьем!
Со всех полей, из копей соляных мы, узники, воспрянем разом.
Мы, приговоренные к расстрелу, газам — сосчитаны на ярмарке у смерти:
Сколько просишь?
Сколько дашь?..
Эй да мы встанем,
час настанет наш!
Нас — легион, наш океан измерьте!
II в тот заветный день свободных зарев, когда в огне друг друга мы найдем, подземными шеренгами героев и хозяев пробьемся вверх, п нам предела нет.
Пробьемся вверх из недр, из фабрик, пашен,
путем единственным,
всеобщим,
нашим,
идя туда, где жизнь,
где мир
где свет!
1936
Солнце
Здесь у нас
подыми глаза на рассвете, усталый человек,
подыми их с тропы немоты одинокой к широкой симфонии солнца.
У нас, дружище, брат вековечный земли,
у нас и деревья, и травы, и воды, и дети
Возьми свой старый топор и соху,
возьми в свои черные руки и кликни крестьян с хуторка,
зови их на гребень холма, чтобы встретили солнце со всем,
чем владеем на свете мы все.
Потому что, послушай, брат мой суровый и хмурый, для нас,
ради солнца живут, ради этой надежды великой,
ради огненной крови восхода, ради доброго утра жизни.
для нашей работы земной, восходит
надежда на солнце и утро.
Возьми же мотыгу,—
для этой встречи
мы можем поднять ее флагом,
возьми же мотыгу, батрак,
зови за собой хуторян,
пусть выйдут все вместе на холм,
потому что горит уже грива
восходящего солнца,
и горе тебе, и беда,
если ты опоздаешь в дорогу.
1937
Твои следы
Мария, за той чертой
к тебе прихожу я опять
в долины тропинкою старой,
и нет драгоценного дара,
чтоб в руки твои передать.
Я даже мечты не принес —
гирлянды сухие от терний,
чтоб их отряхнуть на холме,
где некогда ты в полутьме
ступала легко в час вечерний.
Мария застенчиво-смелая,
чей черный венец погасил
твой образ, что высечен был
из лунного мрамора белого?
Проклятьем каким осужден
я слышать средь этих долин
твой горестный голос из темных глубин,
когда по деревьям проносится стон?
К чему потревожен я зовом
забытым давно., запоздалым?
Мария, заставь ты умолкнуть то слово,
которого ты не сказала.
К чему?
Не ношу я с собой
по старой тропе к косогору
ни прежней тревоги с тоской,
нн камня страданий,
который я мог схоронить бы с тобой.
В деревне— узнай лишь, что там
отец твой выходит к закату,
как вор молчаливый из хаты,
и наверх уходит к садам.
Мария, он крестится тихо
обветренной, жесткой рукой,
он только крестится тихо,
один на холме —
с ушедшею в землю душой,
чтоб видеть твой образ святой.
1937
Отец
Отец, на земле униженный,
страною своею обиженный,
непризнанный,
с жестким лицом,
и в сердце — горечь полынная,
и руки — морщинами длинными
изрезаны, будто резцом.
Насущного хлеба ржаного,
черного
труда твоего упорного —
и в холод, и в летний зной
нет в доме.
Бесплодной нивою
надежды твои счастливые
засохли в стране родной.
Зачем ты молился, и молчал, и трудился?
Снова весной
боярами добрыми
твои расхвалены доблести:
«Молчишь и работаешь ты
с рассвета до темноты!»
За это господское одолжение
плуг приводи в движение,
паши, хозяин земли,
чтоб их богатства росли.
Скотина усталая впереди,
а ты, хмурый сеятель, позади…
Удачи тебе и награды.
Работай на них, сил не жалей,
ты —
неизвестный отец полей,
крестьянин послушного стада.
1937
Ион едет на учебу
Счастливой дороги —
игры останутся тут,
плуг и предплужник
бороздят поле.
Мечты тебя
влекут и зовут,
гонит тебя богатырская воля.
Мать у ворот стоит в тишине
с тревожной думой о завтрашнем дне
на новом твоем пути.
Счастливой дороги!
Тебе нести мысль,
растревоженную земляками.
Не походи на слабых ребят,
что, рот ладонью прикрыв, ворчат
и рвутся домой,
в места, насиженные стариками.
Счастливой дороги!
Тяжела за спиной
котомка твоя — надежда,
пенье предплужника, летний зной,
а ты, как еду, несешь с собой
солнце круглое — мамалыгу…
Иди вперед,
мечту торопя,
твое село глядит на тебя;
упрямо иди
с мыслью горящей,
до самого солнца парящей.
Крестьянский сын,
сын бедняков,
не тревожься,
если колодца не встретишь,
если рот
жажда сведет,
если в пути
от палящего зноя
тенистая роща
тебя не укроет.
Сквозь эту стихию иди молчаливо,
сквозь эту чужую иди непреклонно,
упрямый крестьянский сын,
пускай оскорбляют, пускай ненавидят,
пускай ты и мал, и один.
1937
Что случилось с Ионом.
Сын без отца легко теряет веру,
учеба, знанья — все ему помеха…
Так с ним случилось.
Он решил поехать
в приморский город
из деревни серой,
туда, где ищут многие работу.
Сказал он вроде,
выйдя за ворота:
«Коль будем живы —
поднакопим силы,
домой вернемся в хату поскорее.
Тебе куплю баранку, братик Сыле,
а маме привезу я, что сумею…»
Потом взял торбу…
Мать перед иконой
передником свое смиряла горе…
Не знаю, что потом случилось.
Только вскоре
пропал,
позатерялся след Иона.
Шли слухи,—
в городе, у моря где-то
он в смуте был замешан с бунтарями
и, схваченный,
закован был за это
с такими, как и он, друзьями.
Недаром, видно, все о том судачат…
А мать Иона плачет.
— Зачем не внял моим советам верным,
ведь ты всегда послушным был, примерным!
Или не вынес жизни столь несчастной?
Кто знает — потому и говорю я.
Мы все терпели, о тебе горюя,
и свечки жгли перед иконой часто…
А что теперь мне делать,
горемыке, что делать мне, Ионе-Ионикэ?
1937