Стихи Андрея Лупана, часть 9.
Тост
Приветствую вином почтенных стариков,
что счастья нашего основу заложили,
Лопатой взрыли тук нетронутых холмов
и как лозу, надежду посадили!
И труд отраден был рукам крестьянским
сильным:
вы верили, что он оплатится добром!
Вы надели, трудясь, и урожай обильный,
и сок, струящийся по желобу давильни,
в живом воображении своем —
Кристалл вина,
Которым чаша чистая полна,—
от солнца, заступа и глины
рожденные топазы и рубины.
Ведь это вы,
сидящие передо мной,
связали нашу жизнь с лозою виноградной
и с этой, прежде горькой, безотрадной,
что ввали мы всегда своей землей!
Я кланаюсь вам, сверстники мои,
за то, что вы их труд вдвойне трудом почтили,
что вы завету их не изменили.
Когда удар навис над нашей жизнью
был пожаром край родной объят,
когда фашист топтал поля отчизны,
и сердце наше, и виноград,—
на бой мы встали
единой сталью.
М если даже в муках и стонали—
всё выстояли,
но согнулись мы!
А этот светлый мир и вспаханные нови,
он — дар горячей братской крови,
он — солнце дружбы, победитель тьмы!
Теперь я пью за тех, которых нет,
которые придут на свет через десятки лет,
Тех, кто обогатит отчизну нашу,
чтобы лоза отцов цвела,
богаче, и пышней, и краше,
Чтоб смерть лоза переросла.
Для них подымем эту чашу,
и труд отцов,
и жизнь свою,
чтобы они руками золотыми
лелеяли,
хранили край любимый —
в труде, и в песне,
и — в бою!
1945
Лицом к лицу — крестьянин и трактор.
Вот весна пришла на пажить.
Георге пашет.
Жаворонок поднебесный
встретил друга жаркой песней,
нежною, как поцелуй…
Ты пришел? Цурлуй-цурлуй!
Пашешь ты? Цурлуй-цурлуй!
Георге пашет. Борозда за спиной его чернеет.
Знает он закон труда: собирает тот, кто сеет.
Что же сеятеля ждет — урожай иль недород?
Как тут скажешь? Но про это
у народа есть примета:
ты возьми земли комок
с борозды у самых ног
и, в ладони стиснув круто,
брось опять на борозду-то
коль комочек распадется —
на крылах весна несется,
для посева самый срок!
Георге, медленный, спокойный,
видит пахотную ширь,
и хотел бы петь он дойну,
или крикнуть на весь мир,
иль торжественно молчать,
или думать да мечтать,
опершись на ручку плуга,
а волы его, два друга,
в ногу, смирные, идут,
им привычен тяжкий труд.
Родовит, роговит,
паром пахоты овит,
вол идет с привычной скукой,
неустанный друг крестьян,
слыша древнюю науку:
цоб, Жоян, цобэ, Флорян!
От межи и до межи, как железо, чернопар.
Вот изволь-ка, пропаши да без малого гектар!
А еще посеять семя и еще проборонить,
а ведь все в свое-то время, ни денька не обронить.
От телеги начиная и до края, до конца,
без конца, брат, и без края в поте трудимся лица…
Да, немало тут возни с наступлением весны.
Вдруг раскаты дальних гроз —
среди мира и покоя
громыханье родилось…
Покатилось… Понеслось…
Что такое?
Ведь неслыханное дело, чтоб без тучи загремело!
«Что-то движется в полях»,— смутно думает Георге.
Мот заглохло у пригорка, нот опять взрывает прах,
словно тучные стада мчит сюда.
А бычки сошли с ума: так и рвутся из ярма!
Ну и грохот с новой силой одолел холмистый кряж,
так что сам Георге наш молвил: «ГОСПОДИ помилуй!»
Что ж он видит: из-за дымки
этот грохот-невидимка
вдруг являет облик свой!
Явный родич паровоза…
Это, верно, с посевной
трактор из совхоза.
Ну-ка, ну-ка, что за штука?
Кто там в грохоте на нем
восседает за рулем?
Ба! Да то ж Василий Хлопа,
что батрачил у попа,
что из прежнего холопа
да в механики попал!
Он грохочет, парень ражий,
как железная гроза,
блещут щеки в жирной саже,
блещут зубы и глаза.
Пот он скорости меняет,
вихрит легкую пыльцу
и машину направляет
к мужику лицом к лицу.
Тут бычки совсем свихнулись:
дико в сторону рванулись
и бежать что было сил,
так что бедный их хозяин,
и без этого измаян,
их едва остановил.
«Вот немало
выдумок на свете стало!»
А Василий все грохочет,
все дымит и знать не хочет
ни дорожек и ни троп.
Наконец у плуга — стоп!
— С добрым утречком, хозяин!
Плуг на трактор
не сменяем?—
А Георге помолчал,
головою покачал,
и, свернувши самокрутку,
отвечает будто в шутку:
— Ладно. Больше в нем колес,
да вот пашет ли — вопрос!
— Ну, коль дело лишь за этим,-
засмеялся тракторист,—
на примере вам ответим!
Снова гром и снова свист —
и поплыл он, трактор, с ходу,
греясь дымом голубым,
уголь-глыбы, как породу,
подымая из глубин.
И «надела» половину
он отрезал в пять минут
(дай ему хоть всю долину —
не сробеет он и тут).
А Георге, потрясенный,
мучим ревностью до стона:
— Осторожней, ради бога…
Чуть помедленней немного!
Жалко поля от души —
ты полынь сорвал с межи…
А Василий ручкой машет.
Ох и пашет — лихо пашет!
Десять яростных ножей,
серебристых, вороненых,
десять черных рубежей,
испаханных и взбороненных
прямо бархатная гладь,
Прямо нечего сказать!
— Это чудо! Просто чудо!
— молвил пахарь.
Но покуда дымом горьким,
как трава, натянулся он едва,
трактор вот он, воротился,
описавши полный круг,
а за ним «надел» курился,
будто чесан в двадцать рук.
Ну? Видал мою работу?-
усмехается Василь.—
В этой штуке, братец, поту
Сорок лошадиных сил!
Георге почесал чуприну,
плуг погладил и молчит,
сбоку взглянет на скотину,
глянет после на машину,
на волов опять глядит…
И вздохнул Георге:— Что ж,
инструмент вполне хорош…
Ты трудился по-другому,
прямо чудо-великан!..
А мы… Эх!.. Пошли до дому!..
Цоб, Жоян, цобэ, Флорян!
1945
Весна и аист.
Вот и мое село,— отстукав клювом, он сказал,
и крыльями взмахнул свободней налегке,—
там, за околицей, устрою я привал.
Как жаль, что для гнезда нет больше
крыши старой!—
Так аист молвил на птичьем языке,
приблизившись к селу, где жил Ион Плугару.
И шею, словно руль, направил он.
За тридевять земель его угнала осень,
Но вновь назад его вернул закон,
священный голос многих тысяч весен.
Весь род их белый с клювом, клином острым,
Здесь ывелся и в солнечном тепле
Смотрел на домики с узором пестрым
Как здесь, в Молдавии, в любом селе.
Решили тотчас аисты тогда
Облюбовать здесь место для гнезда:
Где на одной ноге на крыше хаты
Могли стоять себе без всякой платы.
Как раз Иона прадеды давно
построили село пред камышами,
лягушек было там полным-полно…
Они как будто бы нарочно сами
плодились и росли в болоте том,
чтоб аисты глотали их живьем.
Однако ж вдруг случилось по-иному,
и как-то летом в полдень, в самый жар,
вернулся аист, только вместо дома
нашел в ограде пепел и пожар…
Так и не знал, куда ушел Ион;
но где же аисту искать жилище?
Исчез надолго и скитался он,
испуганный войной и пепелищем.
Но без конца по-прежнему манила
и к перелету дальнему звала
какая-то неведомая сила,
чтоб через годы прилетел назад…
И вот он опустился близ села,
прислушался — лишь камыши шуршат.
Потом два раза подскочил, взлетая,
и полетел устало, тяжело,—
найти хотя бы столб, навес сарая,
где б мог он вместо прежнего гнезда
свить новое, не пожалев труда.
Над пепелищем подымаясь выше,
заметил он в лощине вдалеке
какой-то новый дом с покатой крышей,—
Ион возился там среди досок,
чуть постаревший, с молотком в руке,
в пилотке, сдвинутой наискосок.
И шею вытянул в полете аист
недаром он летел через моря
и, над постройкой плавно опускаясь,
защелкал клювом, будто говоря:
Привет хозяину у новой хаты!
Цои Плугару словно виновато
пожал плечами на такой привет,
радушно птице говоря в ответ:
— Прости, что крыша не совсем готова,
но завтра утром я закончу все.
Свивай себе жилье на крыше новой,
Я для гнезда тебе дам колесо.
1946
Задача
Спор с женой, начав с обеда,
Санду вел, забыв про стол,
ночь минула, и к рассвету
спор к согласью не привел.
Спор таков: в какую школу
сына-первенца отдать?
Ремеслу учить какому,
чтоб оно ему — под стать?
Быть врачом ему б не плохо!..
А профессором — вдвойне!
Но профессий очень много
замечательных в стране.
Двери все ему открыты,
все дороги, все пути,
смело, честно в жизнь иди ты,
в добрый путь тебе идти!
Озадачен Санду очень,
растерялся неспроста:
может, станет сын рабочим?
может, станет за верстак?
Сделать сына трактористом,
инженером иль врачом,
архитектором, артистом?..
Или кем-нибудь еще?
До рассвета выбирали
Так и выбрать не смогли,
Долго спорили, гадали,
Но к согласью не пришли.
И к чему тут шум и споры,
Коль женаты десять дней?
Будет сын не так-то скоро,
Долго ждать еще детей.
1949